Фанфик: Вспять идут волныНазвание: Вспять идут волны
Автор: Сашка Огеньская
Размер: миниатюра
Пейринг: Себастьян Моран/Джим Мориарти
Рейтинг: R
Отказ от прав: сами знаете
Содержание: рассказ из цикла
«Когда придет вчерашний день» — о том, как Джим и Себастьян переживали катастрофу
читать дальшеДвигаясь скачками.
Себастьян замаячил.
— Откуда у тебя столько мыслей?
Ты обдолбанный по уши придурок, ты что, совсем ничего не боишься?
Ха! А чего мне бояться?
Ты хоть понимаешь, что происходит?
Ты ходишь по дому, шарахаясь об углы. Вот что происходит. Это смешно.
Придурок.
— А куда делись бляди?
Девушки ушли. И не думаю, что сейчас удастся вызвать хотя бы одну.
Ну их нахрен.
Продолжая дергаться и трепыхаться, Моран раздражает.
— Таблетки! У меня голова болит! И прекрати мельтешить!
Таблетки, стакан воды. “Травка” тлеет в лампе. Сладковатый дым мешает. Себастьяну. Самому Джиму всё прекрасно. Плавающие в тугом воздухе голуби отвлекают и не дают сосредоточиться. Но и не нужно.
— Как думаешь, сколько у нас шансов на выживание?
Ты всерьез хочешь выжить?
Моран открывает окно. Уличный воздух брезгливо вползает в комнату. Раздумывает. Выползает обратно. Дым наезжает.
— А ты — нет? Что с тобой делали в твоем далеком гребаном детстве?!
В далеком гребаном детстве не было ничего такого. Никто не бил в школе. Никто не обижал дома. Мать ловила чертей и коптила свечами. Огарки складывала в вазу. Святое дело. Брат уперто хотел стать великим математиком. Сейчас продолжает хотеть. Наверно. Отец сбежал раньше всего этого.
Ничего никто не делал.
— Ну да. Точно. Так я и понял. Обычное счастливое детство.
Будто у тебя было лучше.
О да, у Себастьяна детство было лучше. В нем, этом детстве, были рыбалки, походы в парки развлечений, сказки на ночь и кино “про жутики”. Были любящие родители, было, конечно, запирание в чулан в виде меры ответственности за очередное разбитое стекло. В чулане водились “чужаки” — Себастьян помнил.
— Надо же, какие мы сентиментальные.
Завидуешь.
Блядь!
Хуже стало гораздо позже.
Первая волна накатила, когда Джим собирался сходить отлить. Не успел: волна накатила и смела всё под основание — мысли, желания, память. Словно цунами — картонные домики джимова самоосознания. Всё легло в руины.
Подкошенно упав, стукнулся затылком, закричал, но не от боли — пустота оказалась страшнее. Пустота и чернота. Доплыть до берега.
На берегу Моран сжимал в объятьях.
— Отвали.
— Показалось.
Что?
Что ты умер.
Джим похабно рассмеялся.
— Пойду отлить.
Вторая волна случилась очень скоро. Джим стоял, мир шатался, Моран сидел на кровати и лакал виски.
— Тебе просто не повезло.
— Что?
— Мне тоже.
Волна пришла и швырнула Джима в глотку водопаду. Джим захлебнулся, заплакал и попытался плыть. Но бессмысленно. Один он был песчинка против мира. А мир Джима ненавидел.
Между больших злых ладоней Джим просыпался песком.
— Ну тихо, тихо, — хрипло бормотал Моран, обтирая Джима мокрым полотенцем.
За окном таращилась ночь. В комнату рвалась морось.
— Пусти, — прошептал Джим. — Холодно. Пойду в душ.
Моран блекло хмыкнул.
Идем.
Не казалось странным, что Себастьян увязался следом. Верная собачка?
Мы с тобой оба переломанные. Исковерканные. Если бы еще не быть виноватыми...
Размечтался.
В душе у Морана зиял разлом, свежий, будто вчерашний, но лет разлому было много. Из него, как из раненого ствола сосны, сочилась густая тёмная кровь.
— Драма — драма! Миииило...
Из Морана вырвался глухой, злой рокот. Но сам Моран смолчал, только глянул так, что Джим почувствовал свой собственный разлом. Правда, у Джима разлом был старый и заросший.
Джим, в конце концов, давно привык к мысли, что когда-нибудь придется застрелиться — прежде, чем мозги съедут окончательно. Ему очень не хотелось в психушку, к психам. Потому что он, Джим, не псих. Так ведь?
Третья волна настигла в душе, в исходящих паром струях воды. Вода попала в нос, Джим закашлялся, падая. Он, наверно, должен был расшибить башку, но не расшиб, потому что упал в крепкие руки, за которые и зацепился, и поэтому полностью в пустоте не захлебнулся.
Держали.
В слепоте потянувшись, Джим нашёл чьи-то губы и в них впился. Губы существовали отдельно и никому не принадлежали. Джима это вполне устраивало. Губы были умелыми и жадными, с ними приходилось бороться за каждый глоток воздуха, и это отвлекало от волны.
Когда волна иссякла, Джим сидел на полу кабинки и жадно дышал, а Моран дышал рядом, но на Джима не глядел.
— Это только чтобы отвлечь. Не думай.
— У тебя получилось, — ухмыльнулся Джим и придвинулся.
— У меня снесет крышу.
Джим придвинулся ближе.
— Это ненормально.
Джим пожал плечами. Подумаешь. Я хочу. Сейчас. И мне блевать на остальное.
Себастьян смотрел больными глазами, его разлом продолжал сочиться кровью. А внутри у Морана бушевало.
Джим опустил глаза.
Ты идиот. Ты, сука, меня что, реально любишь? Идиоооот. Но иди сюда.
Моран опустился на колени, как был, в брюках. Вода лилась сверху, в сливе шумела, пар поднимался. Джима вдруг скрутило ужасом в районе желудка — от того, что он вдруг перестал понимать происходящее.
— Если не хочешь, я сейчас же уйду. Уеду. Постараюсь про тебя забыть.
— Идиот, — повторил Джим. Но как-то иначе повторил. Стена неудобно подпирала лопатки, ноги разъезжались. К ноге Себастьян прижался щекой и выдохнул. Наверно, решаясь.
А потом стянул с Джима трусы и взял Джима в рот. Глубоко взял. Джим подумал, что совсем как блядь (откуда только умеет?), и ему почему-то стало горько.
Но пятая волна смыла горечь. Себастьян двигался, двигал, тер, облизывал, тянул и постанывал, пустота подступал и отступала в том же ритме, мозги сводило судорогой, а пальцы ног — оторопью.
Вокруг бушевал мир, в мире люди спаривались, как кролики, а в далеком прошлом машина сбивала пятилетнего мальчика на перекрестке, а старший джимов брат бормотал чушь, выводя в тетради бессмысленные закорючки. У брата по подбородку текли слюни.
Себастьян ртом творил мир заново.
Визжали тормоза. Себастьян кричал и резал вены, но продолжал быть живым. Самое хрупкое ломалось, сердцевина гнила, оставалась оболочка.
Джим обещал себе застрелиться, как только... Надлом ширился.
По надлому бежала смола. В смоле застывали насекомые тени.
Себастьян вел акт творения к концу. Тени не блекли, просто лишались движения и жизни. Не дышали.
В Гвадалахаре какая-то мучача с каким-то мучачо страдали на двоих.
Себастьян жег в камине письма. Чистил пистолет. Каждый патрон бережно брал, подносил к свету, разглядывал.
Джим никак не мог кончить. Самый последний миг сотворения длился. Брата забрали в клинику. Дурная наследственность.
Пальцы дрожали. Губы, глотка, руки. Волна. Темнота. Пустота. Подымающийся от гладкой поверхности пар.
Бешеное дыхание, бешеный ритм. Ничто и никогда не заживает до конца. Швы рвутся. Память возвращается. Сломанное не срастается. Волна топит, душит, тянет...
— Нет!
Себастьян что-то делает, что-то думает и дергается, мыча.
И тогда извержение происходит.
И город восстает из руин. И Джим содрогается. Выскальзывает. Падает. Плачет.
Моран молча обнимает.
— Всё будет хорошо.
И всё так и есть. Хорошо. Голова не болит.
Тихо.
Иногда из разломов поднимаются новые ростки.
Джим затихает. Впервые за много-много лет нет смысла думать, когда придет пора стреляться. Вспять идут волны.
— Глупость. Давай в постель. Спать.