[hyourinmaru]

07.06.2012 в 16:10

Пишет  Arragon:

"Один день"
Автор: М.К. (нынешний логин - V.R. )
Бета: Alice Radiophobia
Название: Один день
Фандом: Рыцарь-вампир
Герои: Канаме и компания
Рейтинг: PG-13/R (?)
Жанр: повседневность, драма, АУ
Предупреждения: смерть персонажа (за кадром), упоминание наркотиков, попытки суицида и прочих радостей жизни.
Написано на заявку Arragon: "Канаме - врач в психиатрической клинике, Зеро его пациент."
Разрешение автора: есть.

6:58
Канаме по устоявшейся привычке просыпается чуть раньше, чем звенит будильник. В квартире пусто: сестра опять загостилась у Кросса, а Такума на ночном дежурстве. Ленивое зимнее солнце едва выглядывает из-за горизонта и почти не освещает комнату. Зябко.
Канаме выспался, но зловредный инстинкт прирожденной совы истошно орёт: «Рано!» - и умоляет ещё минуточек двадцать подремать. Спасибо, проходили. Одно движение руки, спущенные с кровати ноги, и прихлопнутому пуховым одеялом инстинкту остаётся только невнятно мычать и морщиться от шарканья домашних тапочек по паркету.
Пачка бритвенных станков, как и вчера утром, пуста: Такума второй день обещает купить и забывает. После возвращения из Восточной Африки он стал до крайности рассеян и ненадёжен в быту. Иногда Канаме задумывается, с чем это связано. С полутора ли годами кочевой жизни в нищих землях, где малодоступны многие вещи, привычные для избалованного ребёнка города-миллионера? С тем, что случилось в какой-то из дурных дней этих бесконечных восемнадцати с половиной месяцев и разодрало жизнь Такумы даже не пополам, а на бессчётные части? А может, виновна вовсе и не Восточная Африка, а жадный, ревнивый идол работы, забравший Такуму всего, без остатка?
Бритьё тупым лезвием едва ли можно назвать удачным началом дня. Канаме дезинфицирует порез туалетной водой Юки, неизвестно как оказавшейся в ванной, и идёт завтракать, пообещав себе сегодня же купить новую пачку станков в супермаркете возле моста. Всё равно за продуктами заезжать придётся.
Есть с утра, как обычно, не хочется. Канаме выпивает стакан холодного вишнёвого сока и с сомнением поглядывает на остатки вчерашнего картофеля с рыбой. Можно, конечно, разогреть в микроволновке, но ле... времени нет. Канаме вздыхает и украдкой от квартирных невидимок и укоряющего взгляда отсутствующей Юки сует в портфель пакетик солёных орешков и плитку диетического шоколада.
Рубашка, светло-коричневый костюм, ботинки. Галстук — ура! — сослан вглубь гардероба вплоть до следующего посещения налоговой. Канаме с содроганием вспоминает покойного отца — бизнесмена средней руки, вынужденного каждый день носить эту удавку на шее.
Иссера-бледное бессолнечное небо — в полудвижении от обморока, как гипотоник в дурной час обострения. Оно глядит на землю с хмурой подозрительностью, и её же получает в ответ.
Канаме в последний раз за утро смотрит вверх — больше такой возможности не представится — и с едва заметным вздохом садится в машину.

8:03
Клиника невелика и пока не особенно популярна, но Канаме чувствует гордость всякий раз, когда захлопывает за собой дверцу машины и идёт с парковки к невысокому белому зданию.
Гордость и удовлетворение тем, что не уступил, не сломался, не струсил. Не подал заявление в торговый институт несмотря на семейные традиции, нескрываемое недовольство близких и дальних родственников и молчаливое осуждение решительно всех друзей к тому времени уже лет шесть как погибших родителей.
Хотя... нет, не всех. Кросс подобной дурью никогда не маялся. Даже обещал помочь, если Канаме не пройдет по конкурсу на стипендию, но до этого дело не дошло.
Секретарь уже на месте и даже успела распечатать какой-то документ.
— Доброе утро, Люка.
— Доброе утро, Куран-сенсей. Просмотрите общую финансовую сводку за январь сейчас, или занести позже?
— Лучше ближе к полудню.
Люка — славная девушка: умная, стильная, преданная. В любой ситуации держится с достоинством и стервозна только с теми, кто того заслуживает.
До того славная, что Канаме даже как-то пригласил её на обед, за которым доверительно рассказал, что, вполне возможно, ответил бы на зарождающиеся нежные чувства, интересуй его девушки, как вид.
Некоторое время она молчала, невидящими глазами изучая содержимое своего бокала, а потом посмотрела на Канаме и сказала:
— Вы сейчас хорошо поступили. Спасибо.
Наверно, действительно хорошо, потому что лучшего секретаря у Канаме не было и не будет.
Едва он успевает переодеться в рабочий халат, как в дверном проёме вырисовывается фигура совсем молодого, не старше Юки, парня — счастливого обладателя симпатичной веснушчатой физиономии, по-детски наивных голубых глаз и неотразимого обаяния. Не настолько, впрочем, неотразимого, чтобы Люка не шипела в спину:
— Айдо! Опять без стука. Немедленно извинись перед Куран-сенсеем и выйди!
Показное переступание с ноги и ногу и — сияющая улыбка. Не сдвинувшись назад и на полшага, Айдо два раза громко стучит по косяку двери, украдкой оглядывается на Люку, которую боится явно больше, чем самого Канаме, и говорит:
— Доброе утро, Куран-сенсей, я с отчётом за ночную смену! Можно?
— Можно.
Насмешливо подмигнув Люке — вот неугомонная душа, никакого страху на него нет! — Айдо уже на законных основаниях проходит в кабинет и, держа перед собой на вытянутых руках пухлый блок для записей, вытягивается в струнку перед столом Канаме.
— Да сядь ты уже.
— Если позволите, Куран-сенсей.
Садится и ровным голосом рассказывает наизусть, изредка сверяясь с собственными каракулями, читать которые не берётся никто, кроме самого Айдо.
Он был в числе первых санитаров, которых Канаме принял на службу, став, в свою очередь, первым работодателем Айдо, только-только закончившего к тому времени какое-то провинциальное медицинское училище. Сейчас он уже на четвёртом курсе университета. Старший медбрат, левая рука Канаме, его глаза и уши во всём, что касается персонала и недавно прибывших больных.
Ничего из ряда вон выходящего за ночь не произошло: клиника ориентирована на крепкий средний класс, и ни укрывающихся от правосудия преступников, ни богатых наследников, которых мечтают сгноить заживо алчные родственники, в её стенах со дня основания не видели.
Госпожа Шики из третьей палаты вновь отказывается от еды. Господину Ягари, бывшему уже капитану полиции, ныне страдающему маниакально-депрессивным психозом, пришлось-таки вколоть успокоительное вскоре после ухода Канаме домой вчера вечером.
— Но он сильный, Куран-сенсей. Он поправится.
— Я тоже на это надеюсь.
Около двух часов ночи рыжая девчонка-модель привезла своего партнёра по съемкам, обдолбанного в хлам: передозировка кокаина. Ранее на учёте у нарколога не состоял. Состояние тяжёлое, но не безнадёжное, в медицинской карте ничего особенного. Парню двадцать пять, Такума-сенсей откачивал его до утра и только недавно отправился отдыхать.
Канаме хочет поблагодарить Айдо кивком головы и отпустить, но вместо этого спрашивает:
— А... Зеро на месте?
Айдо слегка мрачнеет.
— Полчаса назад был. Вы же сами знаете — с ним ничего не известно заранее.
Знает. Но всё равно всякий раз спрашивает.

12:24
В «Хризантеме» не протолкнуться: у студентов из соседней академии экономических и общественных наук недавно закончились утренние лекции.
Обычно Канаме обедает не здесь, а в «Рыжей цапле», где и обстановка спокойнее, и кормят лучше, но на автобусе или метро туда сложно добраться, а прав у Юки до сих пор нет.
Она чмокает Канаме в щёку и усаживается рядом — улыбающаяся, хорошенькая, излучающая бодрость и отличное настроение. Тёмно-каштановые, совсем как у матери волосы распущены по плечам, оленьи глаза подкрашены, новый костюм цвета топлёного молока немного велик: пиджак надо бы чуть ушить в плечах.
Юки недавно исполнилось двадцать три, но фигура у неё полудетская, да и в чертах осталось что-то слишком мягкое, слишком округлое, словно у десятилетней девочки.
Ах, если бы... Насколько было проще, когда она считала старшего брата первым мудрецом во Вселенной и истиной в последней инстанции.
— Отлично выглядишь, сестрёнка.
— Ты тоже, онии-сан.
Она заказывает чай с яблоками и шоколадный десерт. Канаме осторожно расспрашивает об учёбе — Юки заканчивает факультет социологии и уже пишет вторую главу диплома — и всеми силами избегает упоминания той темы, ради обсуждения которой и приехал сегодня в «Хризантему».
— Как дела у Кросса? Давно не видел его.
Юки сияет. То есть, она и так почти всё время сияет, но при упоминании имени Кросса какой-то особый, ровный и ясный свет разливается по её лицу, вспыхивает в скользнувшей по губам улыбке, отражается в зрачках, смягчает острую линию подбородка. На краткий миг симпатичная, но не из ряда вон девушка превращается в настоящую красавицу.
— Отлично. Планирует открыть филиал «Утренней гавани» в С*.
— В С*? Но это же заштатный городишко.
— И что? Разве там нет попавших в беду и нуждающихся? По-моему, такие люди есть везде. И всем нужна помощь.
— А по-моему, тебе лучше вернуться домой.
— Онии-сан!
Канаме отворачивается и устало смотрит в грязноватое окно на вывеску крохотного хозяйственного магазина. Что-то ведь собирался с утра купить... Конечно. Бритвенные станки.
— Он вдвое старше тебя.
— Сорок семь для мужчины не возраст.
— Он любил нашу мать.
— Это было давно.
— Он никогда не посмотрит на тебя, как на женщину!
— Откуда ты знаешь?
Юки отставляет недоеденное пирожное и приподнимается со стула. Глаза горят, но уже не прежним мягким огнём.
— Оттуда, — в голос Канаме просачивается злость на непонимание сестрой очевидного. — Кросс тебя воспитал и всю жизнь относился, как к дочери. Да будь с его стороны какие поползновения, я бы...
— Я давно уже взрослая!
— Тише!
Хорош психиатр. Видно, использование профессиональных навыков на родных не распространяется.
— Юки, — вздох. — Ну подумай сама, сестрёнка. Когда родители разбились, Кросс настоял на том, чтобы взять тебя на воспитание. Ичиджо не очень-то спорил: он был главным деловым партнёром отца и, как мой опекун, после его смерти контролировал практически всё наше состояние. А Кросс... Кросс просто хотел вырастить дочь Джури и, возможно, тихонечко думать, что это и его ребёнок тоже. Ребёнок, слышишь? Ре-бё-нок.
Слышит, не слышит — непонятно. Скорее всего, нет, потому что и в прошлый, и в позапрошлый, и во все другие разы пропускала образчики ораторского искусства Канаме мимо ушей.
Громко отпивает пару глотков застывшего шоколада, вытаскивает из вазочки дешёвый бумажный цветок и шепчет:
— И что?
Каннон-сама, забери меня отсюда.
— Рассказать тебе о патологической природе инцеста?
Улыбается. Боги, Юки ещё и улыбается.
— Мама и папа были двоюродными. Вы с Такумой-семпаем считаете друг друга братьями. Чем я хуже? Я ведь тоже Куран.
В точку. Пять баллов в твою пользу, девочка.
— Мама и папа... это мама и папа, — Канаме отлично понимает, насколько жалко звучит аргумент, но больше крыть нечем. — А у нас с Такумой совсем другое.
— Почему другое?
Канаме не расскажет, нет. Не потому, что сестра и девушка, а потому, что есть вещи, с которыми лучше не встречаться и о которых лучше не подозревать.
— И ответить не можешь. Кайен — самый замечательный мужчина, которого я знаю. Он добрый, сильный, любит людей. Живёт так, как считает правильным. Если я выйду за него замуж, то мне будет с ним очень хорошо. И если он возьмет меня в жёны, то ему будет со мной очень хорошо. А если мне хорошо, и ему хорошо, то чем же плохо?
Дожил: младшая сестра говорит тоном матери, доказывающей что-то капризному трехлетнему карапузу.
— Твои вопросы достойны выпускницы колледжа иезуитов.
— Ну что ты, онии-сан! Просто мои мозги не обременены медицинским образованием в особо тяжкой форме, — произносит Юки с таким лукавым видом, что Канаме не выдерживает и тихо смеётся.
Он ошибся в выборе специальности: нужно было идти в хирурги, как Такума.
А лучше — сразу в патологоанатомы.

15:07
Голос Люки по телефону внутренней связи:
— Куран-сенсей, к вам госпожа Кирю.
— Спасибо, Люка. Пусть заходит.
Канаме откладывает в сторону личное дело Кирю и незаметно для себя напрягается в ожидании его жены.
Бесцветное болезненное личико. Светлые до прозрачности глаза. Неуверенный голос.
— Добрый день, Мария.
— Добрый. Я... пришла вам кое-что рассказать. Про мужа.
Давно пора. Канаме спинным мозгом чует, что в истории Кирю пробелов больше, чем допустимо терпеть его лечащему врачу.
— Очень хорошо. Я вас слушаю.
Мария крутит в руках невзрачную, как она сама, серую сумочку и смотрит не на Канаме, а на лежащий перед ним раскрытый блокнот. Молчит.
— Позвольте, я вам помогу. Около восьми месяцев назад вы стали замечать за мужем некоторые странности, в частности — резкое изменение привычек.
— Да-да. Например, он всегда любил крабовый суп, а однажды за ужином посмотрел... странно посмотрел и спросил, зачем я приготовила эту гадость. Я решила, что он из-за чего-то рассердился на меня и просто хочет подколоть. Случалось у нас и такое... всякое случалось. А суп съели уже на следующий день, как ни в чём не бывало. С этого и началось...
Канаме кивает:
— Привычки, обращение с людьми, манера одеваться то менялись на прямо противоположные, то возвращались к исходными. Поскольку господин Кирю — человек весьма эксцентричный и склонный к театральным эффектам, то подобные явления мало вас тревожили, пока...
—...пока он не пришёл вечером с работы, назвался именем покойного брата-близнеца и сказал, что я ему не жена и что он вообще меня не знает.
Канаме очень старается не заскрипеть зубами.
— Мария, столь серьёзное расстройство психики не могло возникнуть из ниоткуда. Я психиатр, а не детектив. Конечно, некоторые предположения у меня есть, но хотелось бы услышать правду от вас.
Молчание. Что за овечий взгляд у этой женщины, так бы и...
— Мария, разве вы не хотите помочь вашему мужу? Мария!
Она глухо плачет, отвернувшись от Канаме и спрятав лицо в ладонях.
И что с ней делать? В отличии от того же Такумы — да что там, даже Айдо! — Канаме не умеет утешать рыдающих женщин. Он вообще не умеет утешать. И пакетик бумажных платков, как назло, куда-то делся...
Мария вдруг успокаивается, словно ей слёзные каналы перекрыло. Лезет в сумочку и, абсолютно не стесняясь Канаме, пудрит покрасневший нос.
— Простите, я сорвалась.
— Ничего, ничего. Продолжайте.
— Мой муж всю жизнь любил другую женщину. Хио Шизуку, мою покойную тетку.
Вот оно что.
Мария сцепляет руки в замок и впервые за визит смотрит на Канаме прямо.
— Он с пятнадцати лет работал в её доме. Сначала — помощником садовника, потом — охранником. Если бы я не была племянницей своей тетки, он бы на меня и не взглянул. Серая мышь, вечно больная приживалка, — говорит спокойно, без горечи. Словно утверждает, что Земля круглая. — Он и женился на мне, чтобы стать ближе к тёте. А потом она умерла. Просто наглоталась таблеток и умерла. Здоровая, богатая, очень красивая женщина. Взяла и умерла. Полторы пачки снотворного — и её не стало, — от ноток неосознанного злорадства в голосе Марии Канаме становится беспокойно.
— Между ними были интимные отношения?
Она пожимает плечами.
— Какая разница?
И в самом деле. Ему ли спрашивать?
— Когда он узнал... — Мария делает пару глубоких вздохов. — Когда он узнал, то попытался повеситься. К счастью, в то время у нас гостил Кайто — друг детства мужа. Он и помог мне...
— Я понял. Почему в личном деле господина Кирю не отмечена попытка суицида?
Худые, как церковные свечи, пальцы теребят край голубого платья.
— Он не успел нанести себе серьёзного вреда, а когда мы все немного успокоились, умолял нас с Кайто никуда не сообщать. Говорил, что поддался минутному отчаянию. Что после смерти Шизуки ему нужно искать новую работу, а с такими сведениями в медицинской карте устроиться будет очень трудно. На следующей неделе после... на следующей неделе произошла та история с супом, которую я вам рассказывала. Это всё. Я могу идти?
— Конечно. Вы нам сегодня очень помогли.
Под недовольный взгляд Люки — как и Канаме, она не любит всхлипывающих женщин — он провожает Марию до самого выхода; в вестибюле помогает надеть пальто и получает в награду кривоватую, но искреннюю улыбку.
— Держитесь. Мы делаем всё, что можем.
Слава Аматэрасу, Марии хватает ума не спрашивать, когда её муж снова будет здоров.

17:13
Они могут работать в разные смены, целыми днями кружить по городу, улаживая проблемы с пожарной инспекцией, поставщиками лекарств, недовольными родственниками и прочими гримасами жизни, случайно сталкиваться в коридорах и едва кивать друг другу, но перекусить вместе в пять часов — это закон, первый и нерушимый.
Когда Такума сильно вымотан — примерно так, как сейчас — белые шрамы на щеке и над левой бровью видны особенно ясно, словно чернильные линии на бумаге.
— Как новенький?
— Отсыпается после общей детоксикации.
Бросив снятый халат на спинку дивана, Такума устало опускается на стул и залпом выпивает чашку безнадёжно остывшего несладкого кофе. Между прочим, его, Канаме, чашку.
— Кстати, ты не дашь мне просмотреть личное дело той бывшей актрисы, которая не ест?
А ведь Такума терпеть не может кофе, тем более — без сахара и сливок.
— Не дам, — ласково улыбается Канаме. — Какой дурак выдаст секретную информацию такому разгильдяю, как ты? В ту же секунду продашь конкурентам и свалишь куда-нибудь в штаты.
Лишь вялое пожатие плеч в ответ.
Лучше друга, ближе брата. Компаньон, коллега, единомышленник. Что же такое увидел ты там, в забытом богами и человеком Сомали? Какой ночной кошмар пережил наяву? Почему, едва оправившись после травмы, переквалифицировался из хирургов в наркологи?
Молчишь. Пятый год молчишь.
Канаме, ты никудышный психиатр, плохой психолог и совсем уж отстойный психотерапевт.
— Люка перешлёт по электронной почте. Зачем тебе госпожа Шики, если не секрет? Решил жениться и заранее подсчитываешь приданое?
Такума фыркает в печенье и лезет в дипломат Канаме за недоеденным диетическим шоколадом. Хоть что-то.
— Собственно, почему бы и нет? Женись на ком-нибудь, я только рад буду.
— Подай пример.
— Молчи.
— Не нарывайся.
Такума на ходу отвешивает Канаме легкий подзатыльник, который переходит в столь же легкое, скользящие поглаживание по плечу. Никакого чувственного подтекста, просто стремление ощутить себя в мире и кого-то живого и тёплого — рядом с собой. У них не бывает по-другому. Даже когда они ложатся вместе в постель.
Здесь очень сильный напор, и моющему руки Такуме приходится повышать голос, чтобы быть услышанным:
— Того парня зовут Шики Сенри. Мне любопытно, не родственник ли нашей постоянной клиентки. Тем более, они чем-то похожи.
— Такума, найди себе кого-нибудь.
— Что? Повтори, я ослышался.
— Найди себе кого-нибудь. Парня. Девушку. Жену. Гермафродита. Да хоть пришельца с Альдебарана! Ты скоро из-за своих укуренных-обколотых света белого видеть не будешь.
Такума тщательно вытирает ладони чёрно-жёлтым полосатым полотенцем. Мизинец, остаточная перепонка между пальцами, безымянный... От сустава до ногтя и обратно.
— Может быть.
Так просто?
— Может быть последуешь разумному братскому совету или может быть света белого видеть не будешь?
— Скорее второе. Канаме, ты никогда не думал, насколько бесполезна наша профессия?
Только не это. Не после разговора с женой Кирю.
— Не более бесполезна, чем любая другая.
— Не уподобляйся софистам. Вот смотри: привезли ко мне сегодня ночью мальчика. Пригожего мальчика, у которого есть молодость, работа, карьера и по крайней мере один настоящий друг, который не оставил его подыхать от передозировки в собственной блевотине. Откачаем мы этого мальчика, кровь почистим, прокапаем, витамины поколем, поводим по процедурным кабинетам. «Расскажите, как вы в первый раз употребили. Что послужило причиной? Вы начинали с лёгких наркотиков? Это была марихуана? ЛСД? А может, кислота? Что вы собираетесь делать, когда выпишитесь из клиники?» Пойти на третий день в клуб и найти своего дилера, вот что наш мальчик собирается сделать! Купить пару грамм кокса и медленно, с наслаждением снюхать дорожку с туалетного бачка. Или с грудей девушки. Или с члена парня — как кому нравится... И к чему всё это, а, Канаме? Наши брошюрки, книжонки, методики лечения. К чему, если можно пойти и вмазаться? И сразу не станет никаких проблем. Молчи, Канаме. Молчи. Мы с тобой — как пародия на героев Ремарка, только гуляша в стратегически важных точках города не хватает.
— Чего не хватает?
— Европейского блюда из мяса, неуч.
— Книжный червь.
— Ты просто мне завидуешь.
Такума накидывает свежий, кипельно-белый халат и на прощание целует Канаме в лоб.
— Ты к Зеро?
— Да.
— Удачи. Увидимся вечером.
Каждый день Канаме навещает Зеро и надеется, что ему повезёт, и он увидит того, к кому пришёл.
Минус сто за непрофессионализм.

18:53
Пациента в палате 8А зовут Кирю Ичиру. Пациента в палате 8А зовут Кирю Зеро. Двое в одном, один, расщеплённый надвое.
Зеро — отличный парень. В отличие от Канаме, у него есть принципы. Зеро не женился бы на Саре Ширабуки, чтобы получить недостающие деньги для открытия клиники. Не таскался бы с ней по светским тусовкам почти два года. Не изображал бы влюбленного мужа. Не прикрывал бы перед отцом жены её шашни с горничными и официантками из лесби-баров.
У Канаме всегда было туговато с принципами. Сделка с экс-госпожой Куран оказалась удачной для обоих сторон, и после смерти Ятена Ширабуки и последующего через месяц развода Канаме и Сара расстались почти друзьями.
А вот Ичиру понял бы Канаме. Ичиру и сам женился по расчёту, пусть и несколько иного рода. Сколько слёз выплакала Мария по ночам в холодной постели, пока её муж боготворил женщину на двадцать лет его старше?
Канаме и Ичиру во многом похожи. Наверно, поэтому им откровенно скучно друг с другом.
Зеро, мальчик, где ты шлялся все эти годы? И где был сам Канаме, когда компания пьяной шпаны прижала вас с братом в вонючей подворотне? Какую лекцию зубрил некий студент-третьекурсник, пока ты прикрывал своим телом дохляка Ичиру? Где прятались они все — прохожие, полиция, соседи — когда тебя забивали ногами?
Ожидать очередного обострения болезни Ичиру — всё, что осталось Канаме теперь. А ведь он мог бы обернуться на тебя в толпе. Почуять твою незаурядную волю, и огонь, и внутренний стержень, и многое другое, достойное восхищения. И догнать, и схватить за рукав, и — кто знает? — продержать так до конца жизни.
— Йо, док. Опять пришёл к моему покойному брату?
— Здравствуй, Ичиру. Вижу, тебе сегодня лучше.
— Ни чёрта ты не знаешь и не понимаешь, док. Лечишь меня всякой дрянью. Тридцать раз говорил: съезди на могилу к Зеро. Не хочешь сам — моей жене скажи. Я ведь в курсе, из-за чего весь сыр-бор: Зеро обиделся, что я уговорил мать похоронить его в старых кроссовках. Четырнадцать лет — ума нет. Ты купи бренд подороже и отвези ему. Из клиники выйду — всё оплачу. Чего смотришь так, док? Ты лузер. Пытаешься меня вылечить, а сам дрочишь по утрам на Зеро. Неудачник, опоздавший на одиннадцать лет. Чего кривишься? Неправду говорю, что ли?
Канаме молча измеряет ему давление.

23:49
Такума читает в своей комнате: из-под запертой двери льётся слабый свет. Люка только что вернулась домой со свидания; Каин, её старый поклонник, готов под потолок взлететь от счастья. Ханабуса присматривается к новой сестре, Йори, и размышляет, можно ли отрекомендовать её Канаме-сенсею, как прошедшую испытательный срок. В палате 11В мучается дурным сном подключенный к капельнице Сенри. Ичиру нет; занявший его место Зеро изнурёнными глазами смотрит в потолок и пытается вспомнить, как он здесь оказался. Юки гладит рубашку, купленную в подарок Кайену. Мария плачет, перебирая свадебные фотографии. Канаме едет в круглосуточный супермаркет за бритвенными станками.
Завтра будет новый день. Ведь будет?